Лев николаевич толстой о кавказе и гребенских казаках. Лев николаевич толстой Лев толстой казаки прототипы героев
Весной 1851 года 22-летний Лев Николаевич Толстой принял решение покончить со своей «безалаберной, без цели и без службы» жизнью в кругу великосветской молодёжи и вместе с братом Николаем Николаевичем, офицером артиллерии, уехал на Кавказ. 30 мая 1851 года они прибыли в станицу Старогладковскую.
Величественная природа Кавказа потрясла Льва Николаевича. «Вдруг он увидал, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их снежными очертаниями и причудливую, отчётливую воздушную линию их вершин и далёкого неба. И когда он понял всю даль между им и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были всё те же».
Первыми впечатлениями об увиденном на Кавказе Толстой делится со своими московскими родственниками: «Здесь чудесные виды, начиная с той местности, где самые источники; огромная каменная гора, камни громоздятся друг на друга; иные, оторвавшись, составляют как бы гроты, другие висят на большой высоте, пересекаемые потоками горячей воды, которые с грохотом срываются в иных местах и застилают, особенно по утрам, верхнюю часть горы белым паром, непрерывно поднимающимся от этой кипящей воды. Вода до такой степени горяча, что яйца свариваются (вкрутую) в три минуты.
Женщины в большинстве красивы и хорошо сложены. Восточный их наряд прелестен, хотя и беден. Живописные группы женщин и дикая красота местности - прямо очаровательная картина, и я часто любуюсь ею».
В свои дневники и тетради Толстой записывал всё, что видел вокруг. Эти записи явились источниками будущих его произведений, стали настоящей энциклопедией о Кавказе тех лет. Историческая ценность многочисленных записей Толстого об увиденном на Кавказе состоит в том, что они выполнены лицом, непосредственно наблюдавшим описанные им события. Именно в этом и состоит особая значимость произведений Толстого, подарившего нам, его потомкам, в качестве драгоценного наследия бесценные сведения о событиях «дней минувших». Уже тогда писатель как бы предупреждал своих потомков об особенностях Кавказа и проживающих там народов, обращал внимание на проблемы взаимоотношений между ними. Уже тогда Толстой как бы предупреждал нас о том, что без справедливого разрешения этих проблем невозможно обеспечить стабильную и процветающую жизнь проживающих на Кавказе народов.
Во время пребывания на Кавказе Толстой в течение ряда лет проживал в станице Старогладковской. Именно там сформировался его особенный, «толстовский», взгляд на мир, позволивший ему затем создать литературные шедевры, признанные во всём мире. Станица вошла в историю ещё и тем, что являлась укреплением гребенских казаков.
«Станица была обнесена земляным валом и колючим терновником,- писал Толстой, - Выезжают из станицы и въезжают в неё высокими на столбах воротами с небольшою, крытою камышом крышкой, около которых стоит на деревянном лафете пушка, уродливая, сто лет не стрелявшая, когда-то отбитая казаками. Казак в форме, в шашке и ружье иногда стоит, иногда не стоит на часах у ворот, иногда делает, иногда не делает фрунт проходящему офицеру».
Читая подробно описанную дорогу между станицами, невольно ощущаешь, что это ты сам едешь по этой дороге, осматривая кордоны казаков и вышки с солдатами, что это ты сам въезжаешь через ворота в станицу и становишься участником её повседневной жизни.
«Дома казаков все подняты на столбах от земли на аршин и более, опрятно покрыты камышом, с высокими князьками. Все ежели не новы, то прямы, чисты, с разнообразными высокими крылечками и не прилеплены друг к другу, а просторно и живописно расположены широкими улицами и переулками.
Перед светлыми большими окнами многих домов, за огородками, поднимаются выше хат тёмно-зелёные раины, нежные светлолиственные акации с белыми душистыми цветами, и тут же - нагло блестящие жёлтые подсолнухи и вьющиеся лозы травянок и винограда.
На широкой площади виднеются три лавочки с красным товаром, семечком, стручками и пряниками, и за высокой оградой, из-за ряда старых раин, виднеется, длиннее и выше всех других, дом полкового командира со створчатыми окнами».
В описание станицы органически мягко и тепло вплетается обращение писателя к природе, как составной части повседневности размеренной и давно устоявшейся жизни казаков: «Был тот особенный вечер, который бывает только на Кавказе. Солнце зашло за горы, но было ещё светло. Заря охватила треть неба, и на свете зари резко отделялись беломатовые громады гор. Воздух был редок, неподвижен и звучен. Длинная, в несколько верст, тень ложилась от гор на степи».
Описание вечерней природы Толстой плавно переводит на описание вечерней жизни населения станицы: «...станица в эту пору вечера особенно оживляется. Со всех сторон продвигается пешком, верхом и на скрипучих арбах народ к станице. Девки в подоткнутых рубахах, с хворостинами, весело болтая, бегут к воротам навстречу скотине, которая толпится в облаке пыли и комаров, приведённых ею за собой из степи.
Сытые коровы и буйволицы разбредаются по улицам, и казачки в цветных бешметах снуют между ними. Слышен их резкий говор, весёлый смех и визги, перебиваемые рёвом скотины. Там казак в оружии, верхом, выпросившийся с кордона, подъезжает к хате и, перегибаясь к окну, постукивает в него, и вслед за стуком показывается красивая молодая голова казачки и слышатся улыбающиеся ласковые речи.
Визжат казачата, гоняющие кубари на улицах везде, где вышло ровное место. Через заборы, чтобы не обходить, перелезают бабы. Изо всех труб поднимается душистый дым кизяка. На каждом дворе слышится усиленная хлопотня, предшествующая тишине ночи».
На левом берегу Терека были в то время и другие станицы, между которыми в лесу была проложена дорога - кордонная линия. На правой «немирной» стороне Терека, почти напротив станицы Старогладковской, находилось чеченское селение Хамамат-Юрт. На юге, за Тереком, казацкие станицы граничили с большой Чечнёй. На севере - с Моздокской степью с её песчаными бурунами.
В районе станиц гребенских казаков «Терек, отделяющий казаков от горцев, течёт мутно и быстро, но уже широко и спокойно, постоянно нанося сероватый песок на низкий, заросший камышом правый берег и подмывая обрывистый, хотя и невысокий левый берег с его корнями столетних дубов, гниющих чинар и молодого подроста. По правом берегу расположены мирные, но ещё беспокойные аулы; вдоль по левому берегу, в полуверсте от воды, на расстоянии семи и восьми вёрст одна от другой, расположены станицы.»
Гребенцы - это старейшая казачья община, сформировавшаяся в конце 15-начале 16 веков в предгорьях Северо-Восточного Кавказа из переселившихся сюда донских казаков и беглых крестьян из областей Великого Московского княжества.
Сложившаяся община казаков заселила постепенно урочище Гребни вдоль реки Сунжи. Под давлением соседей - кумыков и чеченцев, которые стали нападать на городки казаков, отгонять их скот, лошадей и брать в плен не только мужчин, но и женщин и детей, гребенцы вынуждены были переместиться на левый берег Терека.
Новые земельные владения гребенцов лежали вдоль реки Терек, напротив впадения в него реки Сунжи, и представляли собой узкую полосу плодородной и лесистой земли: около 86 км в длину и 11-22 км в ширину. Занималось гребенское казачество земледелием, скотоводством, коневодством, рыболовством, виноградорством и виноделием.
После переселения гребенцов с правого берега на левый, из них было сформировано Гребенское казачье войско, входившее в состав иррегулярных войск Российской империи. В 1870 году из гребенцов был сформирован казачий полк в составе Терского казачьего войска.
Находясь на Кавказе, гребенцы, несмотря на удаление от России, сохранили в прежней чистоте русский язык и старую веру. Наиболее известное описание характера «воинственного, красивого и богатого староверческого русского населения, называемого «гребенскими казаками», дал Толстой. Описывая гребенцов, он отмечал их связи с горским населением.
«Живя между чеченцами, казаки перероднились с ними, и усвоили себе обычаи жизни и нравы горцев; ещё до сих пор казацкие роды считаются родством с чеченскими, и любовь к свободе, праздности, грабежам и войне составляют главные черты их характера. Щегольство в одежде состоит в подражании черкесу. Лучшее оружие казаки добывали у горцев, лучших лошадей покупали у них же»
Перенимая окружающую культуру горцев, «молодец казак, щеголяя знанием татарского языка и, разгулявшись, даже со своим братом говорит по-татарски. «Несмотря на то, этот христианский народец, закинутый в уголок земли, окружённой полудикими магометанскими племенами и солдатами, считает себя на высокой степени развития и признаёт человеком только одного казака, на всё же остальное смотрит с презрением». В своих произведениях Л. Толстой отмечал неприязнь гребенских казаков к российскому влиянию, которое «выражается только с невыгодной стороны: стеснением в выборах, снятием колоколов и войсками, которые стоят и проходят там».
Наблюдая за жизнью гребенцов, Толстой писал: «Казак, по влечению, менее ненавидит джигита-горца, который убил его брата, чем солдата, который стоит у него, чтобы защищать его станицу, но который закурил табаком его хату. Он уважает врага-горца, но презирает чужого для него и угнетателя-солдата. Собственно, русский мужик для казака есть какое-то чуждое, дикое и презренное существо, которого образчик он видел в заходящих торгашах и переселенцах-малороссиянах, которых казаки презрительно называют шаповалами».
В год прибытия Толстого на Кавказ там продолжалась война с горцами. Русские войска под началом князя А.И. Барятинского отвоёвывали всё новые районы, вынуждая горцев уходить в горы. Многие горцы упали духом и переходили на сторону русских. В качестве добровольца Толстой участвовал в боевых операциях. Он наблюдал жизнь солдат и офицеров, узнал войну, видел тяжёлые последствия набегов на горские аулы.
Толстой полюбил Кавказ и решил остаться здесь на военной или гражданской службе, «всё равно, только на Кавказе, а не в России». Более того, он настолько полюбил быт и свободную жизнь казаков, их близость к природе, что даже серьёзно стал думать «приписаться в казаки, купить избу, скотину, жениться на казачке».
Жизнь на Кавказе среди простых людей и богатой природы оказала на Толстого благотворное влияние. Он чувствует себя свежим, бодрым, счастливым и удивляется, как он мог так праздно и бесцельно жить раньше. Только на Кавказе ему стало ясно, что такое счастье. Счастье - это быть близким к природе, жить для других, - решает он. Толстому нравится и общий строй жизни казачества; своей воинственностью и свободой он казался ему идеалом для жизни и всего русского народа. Но как не восхищался он и людьми, и природой Кавказа, как не хотелось ему связать свою судьбу с этими людьми, он всё же понимал, что слиться с жизнью простого народа он не сможет.
В станице Старогладковской Толстому нравятся жизнь и быт казаков, никогда не знавших крепостного права, их независимый, мужественный характер, особенно у женщин. Он изучает самый распространённый среди горцев-мусульман кумыкский язык и записывает чеченские песни, учится джигитовать. Среди горцев Толстой находит много замечательных, смелых и самоотверженных, простых и близких к природе людей.
В офицерском обществе он чувствовал себя одиноко. Его больше привлекали солдаты, в которых он сумел оценить простоту, доброе сердце, стойкость и мужество. Но особенно привлекательна была для него вольная жизнь казаков, Он подружился со старым казаком - охотником Епифаном Сехиным, слушал и записывал его рассказы, казачьи песни. Черты характера этого человека Толстой запечатлел позднее в образе дяди Ерошки в «Казаках». Он говорит про него: «Это чрезвычайно интересный, вероятно, уже последний тип гребенских казаков. Он был огромного роста, с седою как лунь широкою бородой и широкими плечами, и грудью. На нём был оборванный подоткнутый зипун, на ногах обвязанные верёвочками по онучам оленьи поршни и растрёпанная белая шапчонка. За спиной он нёс через одно плечо кобылку и мешок с курочкой и кобчиком для приманки ястреба; через другое плечо он нёс на ремне дикую убитую кошку; на спине за поясом заткнуты были мешочек с пулями, порохом и хлебом, конский хвост, чтоб отмахиваться от комаров, большой кинжал с порванными ножнами, испачканными старою кровью, и два убитые фазана». Толстой ходил на охоту с этим старым 90-летним казаком, что позволило писателю столь красочно описать его внешность и многочисленные охотничьи предметы.
28 августа 1853 года Толстой начинает писать знаменитую повесть «Казаки», над которой работал в общей сложности около десяти лет с перерывами. Заглавие точно передаёт смысл и пафос произведения, в котором утверждается красота и значительность жизни. В повести простая, близкая к природе трудовая жизнь казаков показана как социальный и нравственный идеал. Труд - необходимая и радостная основа народной жизни, но труд не на помещичьей, а на своей земле. Так решил Толстой ещё в начале 60-х годов самый злободневный вопрос эпохи. Никто сильнее его не выразил в своём творчестве эту мечту русского мужика. Ни одно из произведений Толстого не проникнуто такой верой в стихийную силу жизни и её торжество, как «Казаки».
Первая часть повести «Казаки» была напечатана в журнале «Русский вестник» в 1863 году. В этом произведении писатель соединил описание прекрасной природы Кавказа, глубоко личные переживания её героя Оленина с величавой характеристикой целого народа, его быта, веры, трудов и дней.
Работая над «Казаками», Толстой по памяти восстанавливал свои кавказские впечатления, перечитывал кавказские дневники: и беседы с Ерошкой, и похождения на охоту, и любовь к казачке, и ночные стуки в окошко, и любованье казачьими хороводами с песнями и стрельбой, и мечты купить дом и поселиться в станице.
Большое внимание Толстой уделил фольклору и этнографии народностей Кавказа и казачества гребенских станиц. Их быт, нравы, история, народное творчество и язык запечатлены Толстым во многих подробностях и с поразительной художественной точностью.
В описаниях Толстого предстают очаровательные женщины гребенских казаков - сильные, свободные, поразительно красивые и независимые в своих действиях. Они являлись полными хозяйками в своём домашнем очаге. Толстой любовался их красотой, их здоровым сложением, их восточным изящным нарядом, мужественным характером, стойкостью и решительностью. В повести «Казаки» он писал: «Постоянный мужской, тяжёлый труд и заботы дали особенно самостоятельный, мужественный характер гребенской женщине и поразительно развили в ней физическую силу, здравый смысл, решительность и стойкость характера. Женщины большею частью и сильнее, и умнее, и развитие, и красивее казаков. Красота гребенской женщины особенно поразительны соединением самого чистого типа черкесского лица с широким и могучим сложением северной женщины. Казачки носят одежду черкесскую: татарскую рубаху, бешмет и чувяки; но платки завязывают по-русски. Щегольство, чистота и изящество в одежде и убранстве хат составляют привычку и необходимость их жизни».
Под стать казачкам и гребенские казаки и мужчины. Одного из них Толстой описал в образе молодого Лукашки: «...это был высокий, красивый малый лет двадцати... Лицо и всё сложение его выражали большую физическую и нравственную силу. Взглянув на его статное сложение и чернобровое умное лицо, всякий невольно сказал бы: «Молодец малый!».
В моей небольшой работе я отметила то сильное впечатление, которое оказал Кавказ на духовное состояние Толстого. Жизнь в станице Старогладковской позволила ему познать и великолепно описать историю гребенских казаков - относительно малочисленной общины русских людей, оказавшихся на окраине России в окружении враждебных горцев, но крепко сохранивших всё русское, православную веру и преданность своему Отечеству.
Учитывая современную действительность, я полагаю возможным сделать вывод о том, что проблемы Кавказа и его народов, на что указывал писатель, главным образом в районе Чечни и Дагестана, остаются и теперь неразрешёнными, справедливо не решёнными. Вроде бы удалось замирить очередную чеченскую войну, но напряжённость в отношениях между народами этого региона России сохраняется. Нападения боевиков на представителей власти, теракты, гибель людей не прекращаются. Население продолжает находиться в состоянии страха за свою жизнь.
Остаётся недовольным казачество Юга России за несправедливое отобрание у них земель в пользу чеченцев, за вынужденное переселение, за отсутствие поддержки в этом вопросе со стороны властей. Гребенских казаков чеченцы силой и угрозами изгнали из казачьих станиц, расположенных на левом берегу Терека. Теперь весь Шелковской район, его земли, включены в состав Чечни, а бывшие станицы гребенских казаков заселены чеченцами, в том числе и станица Старогладковская, где проживал Толстой во время своего пребывания на Кавказе. Да теперь это уже и не станицы, а Старогладковская уже не Старогладковская, а Старогладовская. Это не всё равно, так как название своё первоначальное станица получила по имени первого своего атамана - Гладкова. При государственной поддержке чеченцы построили там для себя добротные дома и обзавелись хозяйством. Тех, кто пытался сопротивляться, чеченцы нередко убивали, вырезали целые семьи казаков. Необходимо отметить, что казаки гребенские и Юга России не смирились и намерены возвратить себе свои исторические земли и станицы, где чеченцы никогда не проживали, но теперь живут на исконно казачьей земле! Перспективу этой загнанной вглубь проблемы можно только предполагать. При этом ясно одно, главное, - силовым путём её не решить!
Замысел «Казаков» возник у Толстого под влиянием событий кавказской войны, в которой он принимал непосредственное участие. Толстой сам жил среди своих героев и отразил в своей повести живые впечатления, вынесенные им от пребывания на Терской оборонительной линии. Несмотря на это, повесть обдумывалась и писалась долго, с 1852 по 1862 г. Творческая история её чрезвычайно сложна. В процессе работы над произведением Толстой неоднократно менял его план, форму и идейное содержание, имена и характеры действующих лиц.
По первоначальному плану, возникшему у Толстого в конце октября 1852 г., наблюдения писателя над жизнью казаков должны были вылиться в серию нравоописательно-этнографических «Очерков Кавказа», куда входили и рассказы Епишки (Ерошки из «Казаков») об охоте, о старом житье казаков и его похождениях в горах. Была намечена среди этих отрывочных очерков и история какой-то казачки. Драматическая картина встречи казачкой тела своего убитого в походе возлюбленного была вскоре описана Толстым, но не в очерке, а в небольшой «казачьей песне».
Однако, приступив в августе 1853 г. вплотную к работе над произведением, Толстой оформляет его не как серию беглых очерков и не как казацкую поэму, а как повесть из жизни местного казачества. Он создал «кавказский роман» бытового, нравоописательного характера. В этой первой редакции романа уже намечено столкновение между офицером и казаком из-за Марьяны, здесь — жены казака. Но этому столкновению ещё не придан глубокий социальный смысл, а противопоставленности офицера и народных типов не придано того глубокого значения, которое присуще окончательному тексту повести. Офицер Губков представлен обыкновенным кавказским офицером, ^для которого ухаживания за Марьянкой — обычное в походной офицерской жизни любовное приключение. В свою очередь Марьяна и молодой казак лишены тех поэтических черт, которые отличают их в позднейших вариантах и в окончательной редакции.
Толстой не был удовлетворён этим началом и вскоре приостановил работу над ним на третьей главе, записав 31 августа в дневнике: «Встреча нейдёт как-то».
Перевод в 1854 г. в Дунайскую армию, севастопольская страда и последующие события отвлекли Толстого от кавказской темы. Возврат к ней, намечавшийся в 1855—1856 гг., был осуществлён лишь весной 1857 г. в Швейцарии.
Прекрасная швейцарская природа и обездоленный капиталистической эксплуатацией люд, её населяющий, напомнили Толстому с особенной силой ещё более прекрасную, по его мнению, природу Кавказа и прекрасных, бодрых и сильных его обитателей.
Патриотическое одушевление, охватившее русское общество во время Крымской воины, подъём освободительного движения в стране оставили неизгладимые следы в умонастроении Толстого, ожидавшего «великих перемен» в России. Отвращение к крепостническому гнёту, отрицательное отношение к помещичьему землевладению, укрепившиеся в нём под влиянием общения с добивавшейся земли и свободы крестьянской массой, с одной стороны, и разочарование в западной буржуазной культуре — с другой, по-новому повернули в творческом воображении Толстого казацкую тему.
Роман из кавказского быта, главной особенностью которого был отказ от традиционной романтической трактовки Кавказа, перерастает в социальный роман, ставящий, наряду с вопросом русско-горских отношений, кардинальный вопрос современности о взаимоотношении дворянства и народа.
По плану, определившемуся более чётко позднее, сюжет должен был сложиться следующим образом:
Первая часть: приезд офицера, увлечение его Марьяной, военная тревога, ранение молодого казака.
Вторая часть: женитьба выздоровевшего казака на Марьяне, ухаживание офицера за Марьяной, вспышка ревности у казака, ударившего офицера ножом; бегство казака в горы.
Третья часть:^ возвращение офицера, пережившего в Тифлисе, роман с княгиней Воронцовой, в станицу; связь его с Марьяной; поимка пришедшего тайком в станицу мужа Марьяны, казнь его и смерть офицера, убитого не то Марьяной, не то любящим её солдатом.
Первоначальную редакцию 1853 г. — кавказскую повесть нравоописательного характера — сменяют в 1857 г. варианты, написанные или в духе казацкого героического эпоса, возвышающего народные типы, или в плане бытовой повести из казацкой жизни Героем этих вариантов (11 — 14, 7—8, по описанию А. Е. Грузинского в 6 томе юбилейного издания)1 является молодой казак, то Терёшка Урван, научившийся от Брошки «всему казачьему молодчеству», то Кирка, «ещё совсем молодой, очень красивый казачонок», в чертах которого «заметно что-то ранне спокойное и изящное». Вскоре после женитьбы на Марьяне казак в минутной вспышке «пырнул ножом» офицера, продолжавшего преследовать Марьяну своими ухаживаниями, и вынужден был бежать в горы.
Однако, стремясь поставить в повести актуальные вопросы современности, Толстой отказался как от героико-эпической, так и от этнографическо-нравоописательной формы повествования и стал на Путь реалистической повести, продолжающей в идейном и стилевом отношении линию его раннего творчества.
В 1858 г. Толстой создаёт новую редакцию повести, близкую к окончательному тексту (варианты 2—4, по описанию А. Е. ^Грузинского), поставив в начало её предпоследний заграничный вариант («Старое начало хорошо, продолжал немного», записал он в дневнике 24 февраля 1858 г.). Эта редакция содержит двенадцать разработанных глав, начиная с прихода армейских в станицу и кончая письмом офицера о своей жизни среди казаков. Офицер в этой редакции носит имя Дмитрия Андреевича Ржавского; казак — Кирка, товарищ его — Назарка, подруга Марьяны — Устинька (а не Иляс и Стёпка, как в вариантах 1857 г.). Эти главы, объединённые названием «Казаки» (в предыдущих редакциях название было «Беглец», «Беглый казак»), настолько художественно совершенны, что лишь с небольшими поправками легли в основу повести. Вокруг них в течение 1859—1862 гг. нарастает весь остов окончательной редакции. В процессе творческих исканий и переработок повесть оформляется так, как мы её знаем сейчас, с теперешним началом — отъездом героя (на этом этапе — Оленина) из Москвы, оттеснившим главу «Кордон» (вариант 15 ю казаках в секрете и убийстве абрека молодым казаком, здесь впервые названным Лукашкой), являвшуюся в конце 1858 г. началом повести.
В 1862 г. Толстой вынужден был из-за стеснённых денежных обстоятельств отдать своё произведение в «Русский вестник», и в течение этого года он спешно отделал материал первой части, оставив недоработанным рассчитанный на три части роман. Некоторое представление о второй и третьей части романа дают сохранившиеся продолжения повести.
На последней копии Толстой сначала надписал: «Молодость. Кавказ, 1853 г.», объединяя, таким образом, повесть со своей автобиографической трилогией; но это заглавие он зачеркнул и проставил утвердившееся в рукописях повести конца 1857 1858 гг. заглавие «Казаки». Написанное было: «попытка романа» — он также зачеркнул и приписал к заглавию: «Кавказская повесть, 1852 г.».
Таким образом, повесть, создававшаяся с перерывами более десятилетия, с основными приступами к работе в конце 1852
1853 гг., 1857—1858 гг. и 1862 г., особенно интенсивно писалась в 1857—1858 гг., в период демократического подъёма в России, что наложило несомненный отпечаток на идею повести.
II
Повесть «Казаки» — это повесть о красоте естественной, трудовой жизни на земле, о нравственной высоте русского народа. Мысль о превосходстве народа, его сознания, его трудовой морали* над моральным ничтожеством и опустошённостью дворянства является главной идеей повести.
В этой связи должна быть отброшена глубоко порочная, антиисторическая точка зрения на повесть «Казаки» как произведение, претворяющее идеи Руссо о преимуществе дикого состояния перед цивилизацией и ненужности прогресса. Эта унаследованная от буржуазно-дворянского литературоведения точка зрения, отрывающая повесть от основ русской жизни, от демократического движения эпохи, получила распространение и в советском литературоведении и нашла отражение как в школьных программах, так и в учебниках, хотя им$ Руссо в них и не названо.
В центре внимания Толстого не протест против культуры, а противопоставление исконной жизнеутверждающей силы народа, «нашего поильца и кормильца», слабости и никчёмности дворянства, проблема превосходства народа и необходимости сближения с ним.
Воспевание русского народного характера в «Казаках», подчёркивание великой моральной силы русского народа, его национальной самобытности, его патриотизма, гражданской и воинской доблести было своеобразным ответом как славянофилам, усматривавшим основные черты русского человека в «терпении, простоте и смирении», так и «западникам», видевшим в крестьянстве «силы полудикие», неспособные к деятельности «самостоятельной и разумной»2. Однако Толстой не разделял ни славянофильских упований на крестьянскую общину, ни ориентации на западноевропейское капиталистическое хищничество либералов-западников. Вместе с этим он был чужд и стремлений революционных демократов к крестьянской революции.
В поисках положительного идеала народной жизни Толстой, принимавший деятельное участие в спорах о крестьянской общине как форме общественного быта и землеустройства в России, обращается к казацкой общине, в которой он, не замечая её внутренних противоречий, видит классовый мир и гармонию с природой. Идея «Казаков» в значительной мере связывалась Толстым с идеалом «вольной земли», якобы осуществлённым в казацкой общине. Отсюда некоторая идеализация в повести казацкой общины, хотя и не знавшей крепостного права, но всё же бывшей порождением того же помещичьего государства.
Однако эта идеализация, более заметная в подготовительных вариантах, не является определяющей для повести, в которой особенности художественного метода Толстого — жизненный реализм, сочетание тонкой наблюдательности с глубоким знанием предмета — сказались с исключительной силой.
Повышенный интерес к истории родной земли, и в частности к быту, истории и этнографии казачества, повлёк за собой изучение Толстым очерков по военной истории Кавказа («Записки об Аварской экспедиции» Я. Костенецкого и др.), исторических трудов Карамзина, Устрялова и других, собирание им казацких преданий и песен. По свидетельству современников, Толстой писал в 1862 г. о Кавказе, обложившись книгами.
Критическое освоение исторической и этнографической литературы о Кавказе Толстой обогатил обширным запасом собственных наблюдений и создал верный исторической действительности очерк жизни гребенского казачества, любовно описал «этот чисто русский народец, закинутый между полудикими магометанскими племенами, с совершенно русскими, старинно-русскими нравами и обычаями».
Следует особо отметить фольклорную основу повести. Толстой записывал исторические предания и собирал песни казаков. Первоначальный замысел повести под названием «Беглец» напоминает известную Толстому "казацкую народную песню, говорившую «про старинного джигита-казака, который ушёл в далёкие горы и тужит по своей родине и по своей душеньке, которая за другого вышла замуж». Толстой насытил этот сюжет социальным содержанием, сделав причиной бегства казака кровавое столкновение его с офицером.
Специальному рассмотрению подлежит историческая основа повести, в частности осмысление Толстым событий Кавказской войны.
До недавнего времени, как известно, в нашей исторической науке была распространена ошибочная, антиисторическая концепция, искажавшая характер Кавказской войны и движение Шамиля, трактовавшая реакционный мюридизм как прогрессивное национально-освободительное движение. Эта идейно-порочная концепция нашла отражение и в работах некоторых литературоведов, ошибочно приписавших Толстому «сочувствие» мюридизму, «поэтизацию» Шамиля и т. д.
Глубокий интерес Толстого к жизни родины и к историческим судьбам русского народа обострил его внимание к событиям Кавказской войны, в центре которых он находился.
Верное осмысление кавказских событий определило новое отношение Толстого к кавказской теме в русской литературе. Толстой даёт правдивое, реалистическое изображение кавказской войны, взаимоотношений русских казаков с народностями Кавказа, как к тому деятельно призывал в это время «Современник».
Образы, близкие действительности, обыденные фигуры вои-нов-казаков вытесняют образы бесшабашных удальцов и экзотические фигуры горцев современной Толстому низкопробной кавказской беллетристики. Пошлым романтическим штампам Толстой противопоставляет реальных, кажущихся прозаичными людей, и они-то, по его мнению, «прекрасны, сильны, свободны». «Никаких здесь нет... Амалат-беков, героев и злодеев», но есть «изнурённое храброе кавказское воинство» и несущие срою службу казаки, есть набеги «незамирённых» чеченцев и тяжёлый ратный труд «товарищества храбрых кавказцев», походы, кордонная служба, тревоги.
В этом противопоставлении, способствовавшем правильной трактовке событий на Кавказе, — прогрессивное значение «Казаков».
Борьба с Шамилем, участником которой явился Толстой, воспринималась русскими войсками как патриотический долг. Для местного русского населения на Тереке она являлась одновременно и борьбой за существование, поскольку поощряемые англотурецким империализмом набеги, опустошали русские селения. Вникая в смысл происходящей борьбы, Толстой приходит к убеждению, что справедливость на стороне русских воинов и местного казачества, поскольку они защищают свои земли от набегов и ведут борьбу за исторически правое дело.
«Кто станет сомневаться, — писал он в одном из черновых вариантов «Набега», — что в войне русских с горцами справедливость, вытекающая из чувства самосохранения, на нашей стороне!»
Но вместе с тем Толстой был убеждён, что между горцами и русскими нет повода для братоубийственной вражды. Так же, как и кавказские рассказы Толстого, «Казаки» пронизаны мыслью о возможности дружбы народов России и Кавказа.
«Живя между чеченцами, — пишет Толстой, — казаки перероднились с ними и усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев; но удержали и там, во всей прежней чистоте, русский язык и старую веру».
Идею добрососедских отношений отстаивают в повести и герои Толстого. «И зачем она война есть? — вопрошает Брошка в одном из черновых вариантов «Казаков». — То ли бы дело, жили бы смирно, тихо, как наши старики сказывали. Ты к ним приезжай, они к тебе. Так рядком, честно да лестно и жили бы».
О мирном присоединении Кавказа мечтает и Оленин в одном из подготовительных вариантов повести.
И сам писатель фиксирует внимание читателя не на событиях войны, а на показе всего строя жизни казака, который, говоря словами Добролюбова, «столько же воин, сколько и земледелец»1. Указывая, что в условиях войны боевые действия занимают большое место в жизни казаков, Толстой подчёркивает, что «средства жизни казаков составляют виноградные и фруктовые сады, бахчи с арбузами и тыквами, рыбная ловля, охота, посевы кукурузы и проса». Быт казаков, по Толстому, это не только стычки с горцами, увод коней, служба в дозорах, но и мирная крестьянская жизнь во всех её гуманных и человечных проявлениях. И поэтому вместо развёрнутых картин войны Толстой рисует лишь один-два драматических военных эпизода, нужных ему для воспроизведения исторического колорита эпохи. Основным же содержанием повести он делает мирный быт казаков.
III
«Казаки» являют собой классический пример изображения жизненных типических образов в типических обстоятельствах. В сложной обстановке, странного и поэтического, по определению Толстого, сочетания войны и свободы действуют народные персонажи повести, составляющие тесно спаянный, здоровый, трудовой круг людей, полных физического и нравственного обаяния. На первом плане — наделённые большой притягательной силой жизненные, типические образы Брошки, Лукашки и Марьянки, воплощающие в себе лучшие черты и специфические особенности старого и молодого поколения казачества. В свете яркой, сочувственной обрисовки их автором становится вполне естественным и оправданным тяготение к ним дворянского интеллигента, представителя господствующего класса, осознавшего необходимость сближения с народом.
Образ Брошки был создан Толстым на основе длительного общения со старогладковским казаком Епишкой, постоянным его собеседником и спутником на охоте. Внешний облик и характер старика, его шутки и рассуждения, факты его биографии — явились реальной основой для создания обобщённого высокохудожественного образа старого казака. В лице Брошки представлено старое поколение казйков, сложившееся в определённых конкретно исторических и социальных условиях. «Трудно встретить человека более старинного характера, особенно речь его», — характеризует Епишку автор. «Нынче уж и казаков таких нету»,— сам о себе говорит Брошка. Рассказы Брошки о традициях, быте и нравах гребенцев соединяют в себе живую историю, фольклор и этнографию казачества. Старинные русские обычаи встают как живые в его красноречивой передаче, хватают за душу старинные казацкие и горские песни в его исполнении.
Брошка — представитель вольного казачества, не знавшего рабской приниженности, человек жизнедеятельный, жизнерадостный. «Всё Бог сделал на радость человеку», — развивает он перед Оленинйм философию жизнеутверждения. Его оптимизм основывается не на покорности судьбе, как у Платона Каратаева, а на непоколебимой вере в жизнь. Именно на здоровом мироощущении Брошки сосредоточивает внимание автор, перемежая рассказы старика о занимательных его похождениях философскими рассуждениями.
В лице Брошки простой человек поднимается до проповеди высокой гуманности, уважения и любви к людям без различия веры и состояния, сословных и национальных ограничений. «Я бывало со всеми кунак: татарин — татарин, армяшка — ар-мяшка; солдат — солдат, офицер — офицер». «А по-моему хоть ты и солдат, а всё человек, тоже душу в себе имеешь». В каждом человеке Брошка усматривает лучшие, благороднейшие его стороны: Марьяна для него «красавица», «девка важная», Лу-кашка — «молодец малый», Оленин — «человек хорош». «Джигита убил», — говорит он с сожалением при виде убитого Лу-кашкой чеченца (курсив мой. — Р. 3.). Вражда русских и чеченцев, которые, по его здравому суждению, могли бы жить в мире и согласии, печалит его. «Он чеченца убил; то-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!» — говорит он о Лукашке, хотя реально сложившиеся военные условия заставляют его в то же время одобрительно рекомендовать Оленину Лукашку как джигита, который абрека убил и крест выслужит, и советовать тому же Лукашке не доверять кунаку-чеченцу: «Верить — верь, а без ружья спать не ложись».
Житейский опыт, природный ум и непосредственность чувства помогают ему решить важнейшие жизненные вопросы, подняться над уровнем и понятиями своей среды, выработать свободные и широкие воззрения на мир. Он воплощает в себе народную мудрость, присущую народу силу духа и богатство мысли. Оленина поражает выразительное, умное лицо казака. Толстой показывает его незаурядное умственное и нравственное развитие, способность к самоуглублению и философским обобщениям. Философия Брошки представляет собой не абстрактные умозрения, а трезвый, практический взгляд на вещи. Это человек дела, практических знаний. Его чисто народное знание всего жизненно необходимого, полезного противопоставлено неприспособленности господствующих классов. «Я тебя всему научу», — говорит он Оленину. И действительно, он знает и местных людей, и местную природу, и все роды занятий своей среды. Он искренне удивлялся, почему люди, подобные Оленину, «ничего не знают, а все учёные».
В Брошке поражает широта и размах его натуры. Рассудочность уживается в нём с эмоциональностью и непосредственностью. «Дядя Брошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои побуждения», — говорит о нём автор. Стремление к разудалой жизни у Брошки соединяется с высоконравственными требованиями к окружающим; с жаждой подвигов он соединяет любовь и сострадание к людям; со страстным увлечением охотой — любовь к животным. Он не терпит прозябания, с презрением отзывается о молодых казаках, утративших казацкую удаль, готов, забыв свои годы, джигитовать вместе с Лукашкой. «Ты думаешь, я засох! Нет, я не засох», — говорит он Лукашке. Носителя дворянской культуры Оленина, чувствующего «свою слабость, свою изломанность», привлекает в старике, олицетворяющем собой народную силу и душевную мощь, цельность его натурь), его оптимистический взгляд на мир, любовное отношение к человеку и горячая любовь к природе.
Брошка противопоставляет жизнеутверждающие законы природы несправедливым человеконенавистническим законам общества. Слова «уставщиков», сеющих национальную рознь, по его мнению, «одна фальчь». Брошка является не изолированной от социальной действительности личностью, живущей на лоне природы без всяких гражданских, национальных и общественных связей, а яркой социальной личностью, воззрения которой определены её социальным бытием, общественным положением. Толстой рисует Брошку человеком труда, действия, у него «трудовые морщины», могучие, «корявые руки». Даже любовь Брошки к природе, слитность с ней связаны с действенным к ней отношением. Охота для Брошки — естественная форма труда, а не «баловство», как, например, для Оленина. Брошка не только любит природу и тонко чувствует её силу и красоту, но и знает её. Он чувствует удовлетворение собой «на охоте в лесу, где он питался по суткам одним куском хлеба и ничего не пил, кроме воды». После удачной охоты лицо его сияет счастьем и гордостью от сознания своей полезности. Брошка воспринимает труд как естественное условие своего существования и смотрит на мир глазами человека из народа. Он осуждает засилье богатых, несправедливость власть имущих, судебное крючкотворство (см., например, его суждения о богаче-хорунжем, оттягавшем у брата сад, или воспоминания о том, как он, поспорив с сотником, не вышел в хорунжие), но в то же время в нём казачья гордость и независимость уживаются с житейским опытом, осторожностью и лукавой хитрецой. Лукашке он советует не перечить уряднику, чтобы не испортить себе служебного положения, желает ему «крест выслужить». Эти противоречивые черты мировоззрения представителя старинного казачества были воспитаны самой жизнью, теми условиями, в которые было поставлено казачество.
Жизненность и яркость образа Брошки достигнуты Толстым многообразной системой художественных средств, соединяющей в себе и прямую авторскую характеристику (начало главы XVI), и оценку героя окружающими, и автохарактеристику его, и обрисовку внешнего вида и психического склада, и показ домашней обстановки, поведения на охоте, и индивидуализацию его речи, и демонстрацию его живописной манеры изложения.
Всё вместе взятое создаёт выпуклый образ. Как и в отношении персонажей «Войны и мира», Толстой подчёркивает в казаке родовую отличительную черту, которая в одно и то же время и индивидуализирует образ, и связывает его с целым семейным гнездом. В данном случае это мощь дяди Брошки, представителя казацкого рода, получившего прозвище Широкого. Рядом зрительных и слуховых эпитетов автор то и дело отмечает «громадность и силу сложения» казака, его «огромный рост», «сильные члены», «широкие плечи и грудь», «широкую», «здоровенную спину», «бочковатость мышц», «красное широкое лицо», «толстую шею..., как у быка, покрытую клетчатыми складками», «сильные ноги», «толстые руки», «толстые пальцы» и т. д.; его голос характеризуется как «звучный», «густой», «оглушающий», как «заливистый», гудящий бас. Впечатление мощи усиливается живописными деталями его одежды и охотничьего снаряжения, сопровождающим его сильным, смешанным запахом вина и пороха.
Сила его духа, широта и размах его натуры ярче всего раскрываются в его рассуждениях и рассказах, в образной его речи (см. например, рассказы Брошки про его «золотое времечко», когда он «по всему полку гремел», о его молодецких похождениях, об охоте; его воспоминания, «как в старину гуляли», как в него казак из пистолета угодил, и прочее).
Брошка говорит «старинным» русским языком, соответствующим его образу мыслей и психическому складу и в то же время характерным для казачества, сохранившего, по определению Толстого, в чистоте русскую речь. «Здравствуй, добрый человек», — говорит он Оленину. «В лесу три курочки замордовал. Али ты не видывал?»
Речь Брошки эмоциональна и выразительна. В противоположность псевдонародным персонажам повестей Авдеева, Потехина и др., Брошка говорит полнокровным народным языком. Его речь составляют типичные для народного языка понятные короткие предложения, которым обилие глаголов, вопросов и восклицаний придаёт особенную динамичность («Я сяду, отец мой, я устал. Карга?» — говорит он Оленину; «Ты говоришь: праздник! Это что за праздник! Ты бы посмотрел, как в старину гуляли!» «Кто это стрелил?.. Не люблю! ох, не люблю!»). Наличие народных слов: «баба», «девки», «зыбка», «хата», «дубьё», «куды», «не» (вместо «нет») и т. д. придают его речи живой колорит и самобытность («Каждая баба как княгина была. Бывало выйдут, табун целый, заиграют песни, так стон стоит... а девки дубьё возьмут»). Казацкие термины («дедука», «нянюка», «флинта» и др.), характерные искажения слов: «дохтур», «стрелил», «докажу» (доскажу) и др. усиливают самобытный характер его речи. Свойственные народной речи уменьшительные суффиксы («зорька», «звёздочки», «местечко» и др.), пословичность («куда придёт, там и дом»; «и сыт и пьян»; «не будет тебе ни замка, ни Закладки»), насыщенность фольклором (заговорами, песнями, приметами и т. д.) придают его речи поэтический колорит. Любовь его к песням, из которых наиболее трогательные вызывают у него слёзы, и мастерское их исполнение показывают, какой родник поэзии кроется в душе этого простого человека, выходца юз народа.
IV
При создании типа молодого казака Толстой также стремился к наиболее объективному раскрытию социальной сущности казачества. Отсюда ряд изменений облика героя в ранних редакциях.
В окончательной редакции облик молодого казака чужд обыдённости и неприглядности ранних вариантов, а также чрезмерной изысканности и красивости промежуточных набросков. В последней редакции это — удалец-казак с твёрдым и мужественным характером, облик и всё сложение которого выражают большую физическую и нравственную силу и красоту, заключающуюся не в правильности черт лица, а в свойственной казакам молодцеватости. «Порознь черты лица его были нехороши, но, взглянув сразу на его статное сложение и чернобровое умное лицо, всякий невольно сказал бы: «молодец малый!». По его воинственной и гордой осанке сразу видно, что это — казак и что он знает себе цену не ниже настоящей». Лукашка у Толстого — типичный образ молодого казака тех лет с присущими последнему характерными чертами: ярко выраженным чувством собственного достоинства, f воинственностью и мужеством, энергией и жизнерадостностью, ясным умом и способностью ориентироваться в трудных условиях. О типичности этого образа хорошо выразился старогладков-ский казак Синюхаев: «Да ведь тогда все у нас такие, как Лукашка, были, — все такие джигиты»1 2.
Автор показывает духовное родство Лукашки и Ерошки, носителя лучших черт старинного казачества, от которого Лука перенимает многие молодецкие приёмы. Но он именно представитель молодого поколения; его отличает собранность мыслей и степенность речи, трезвость взглядов, твёрдая убеждённость в правоте своего воинского дела — охраны границ. Лукашка — племянник старика, он из тех же Широких, что и Брошка. Автор отмечает в нём их общие родовые черты: «широкое выражение лица», «широкую спину», «широкие скулы и шею», а в одном из подготовительных вариантов «широкую кость его сложения».
Не ограничиваясь развёрнутой характеристикой казака в VI главе, автор в разных местах повести отмечает его «высокий рост», «белое, здоровое тело», «большие руки», «резкий, повелительный голос», что усиливает первое впечатление. Он одушевляет портрет своего героя показом его бодрости, силы его движений, сдержанной оживлённости и энергии, весёлого выражения лица «красивого казака». Читатель то и дело видит его смеющиеся, «блестящие чёрные глаза», лицо, сияющее удалью и радостью, слышит «сильный резкий голос» песельника, с верным поэтическим чувством передающего лучшие удалые русские песни.
Портретные зарисовки Лукашки автор даёт в типичных для казака положениях, например на сторожевой вышке или верхом на лошади. И отражённый в портрете психологический его облик также дан в типичных для казака отправлениях воинских обязанностей: на кордоне, в засаде, в момент тревоги. Действия его в секрете и при поимке абреков обнаруживают его удаль, заложенную в нём любовь к воинскому делу, выдержку, смелость и находчивость. «Спокойствие и торжественность» в первую минуту опасности сменяются в нём отчаянной решимостью и храбростью в схватке. Из тесных рамок кордонной службы Лукашка рвётся в бой. «А сходил бы в поход! Так мне хочется, так мне хочется...», — делится он с Олениным.
Толстой подчёркивает внутреннюю цельность казака. Ему чужда разъедающая рефлексия, столь характерная для Оленина. Он, например, не думает о грозящей опасности, идя ночью по лесу. О том, что его могут убить, ему и в голову не приходит. Образ Лукашки дан Толстым в движении. Писатель показывает нарастание в нём удали, воинского опыта, превращение его из «ма- i лолетка» в главаря казаков. В деле с абреками он невольно становится начальником отряда станичников, которые Чувствуют его превосходство и внимательно прислушиваются к его словам, не обращая внимания на присутствие молодого хорунжего и Оленина.
Лукашка неотделим от трудовой народной среды. Толстой рисует его человеком труда, действия. «Всякая работа,. крупная и мелкая, спорились в руках Лукашки». «Ловок» он и на охоте. Лу-кашке так же, как и Брошке, свойственен народный, практический взгляд на вещи. Лукашка не понимает, зачем Оленин уехал из дома, где жил так богато. Сам он «и так никуда бы не уехал». Он любит свою станицу, свой родной быт. «Хорошо у нас жить?» — спрашивал он Оленина.
Речь Лукашки кратка и выразительна. Как и Брошка, он говорит «хорошим русским языком», ясными, понятными предложениями, в которых общерусские простонародные слова («торбы», «бают», «намедни», «обротали» и др.) перемежаются с казацкими терминами («малолеток», «монет», «душенька» и т. д.). Общерусский характер его речи не нарушают, а лишь локализуют восточные слова: «мюрид», «аул», «буза», «пилав» и др. Простонародный колорит и вместе с тем индивидуальный характер придают его речи неправильности в произношении ряда слов: «во», «вона», «эка», «пра», «хошь», «скучился» (соскучился), «пытал» (пробовал), «кажет» (кажется), «постановили» (поставили) и др.
«Ты к верхнему протоку сходи, там табун важный ходит. Я не вру, пра! Намеднись наш казак одного стрелил», — говорит он Брошке, употребляя ходовое в станице слово «важный» в смысле «хороший», казацкое «стрелил» вместо «застрелил», общерусские слова «табун», «намеднись» и характерное своё словечко,«пра» вместо «право».
С разными людьми Лукашка говорит по-разному: задиристо с дядей Брошкой («Да что, дядя, разве от этого тебя не убили? Може так»); рассудительно с Олениным («Ну, коли не хвастаете, что дома житьё у вас такое, я из дома никуда бы не уехал»); повелительно с матерью («А что, матушка, я тебе говорил торбы починить: починила, что ль?»).
Разговор его с Марьяной исполнен целой гаммы чувств: речь его с ней то ласковая и нежная («Право... Что я тебе сказать хотел, — ей-богу! Приходи, Машенька»), то убеждающая («Ты не смейся надо мной, Марьяна! Ей-Богу! Что ж, что у меня душенька есть? А чорт её возьми! Только слово скажи, уж так любить буду — что хошь, то и сделаю»), то злобная («Да и что всё ждать, да ждать!»), то угрожающая («Помни ж!»).
V
Героиня «Казаков» Марьяна принадлежит к числу самых ярких и пленительных образов в русской литературе. Красота и естественность казачки, её физическое и душевное здоровье, трудолюбие и жизнерадостность противопоставлены в повести фальши и лицемерию скучающих салонных женщин с их фальшивыми буклями и «спрятанными и изуродованными слабыми членами».
Смелой кистью великий художник возводит в идеал правды и красоты простую женщину — казачку. Марьяна по-своему так же обаятельна, как непосредственная, жизнерадостная и одарённая «барышня-графинюшка» Наташа Ростова.
Толстой не скупится на эпитеты, возвышающие его героиню, «величавую женщину в той первобытной красоте, в которой должна была выйти первая женщина из рук своего Творца». Он рисует её «величавую осанку»: она «величественно хороша», «чистая, неприступная, величавая». Эту величавость, подчёркивает он, придаёт ей здоровая трудовая жизнь на лоне природы. Труд — родная стихия Марьяны. Сельская работа для неё — не постылая и тяжёлая обязанность, а первое условие её существования, сделавшее её такой могучей, здоровой и прекрасной. «Весёлой и не усталой» выглядит она в самую горячую пору уборки винограда.
Гордой и весёлой, мужественной и нежной, глубоко обаятельной выступает Марьяна в повести. Если глаза Лукашки говорили: «Видали молодца?», то взгляд Марьяны, казалось, говорил: «Какова я красавица!». «Королева девка», — характеризует её Брошка.
Особенно подчёркивается гордость и неприступность Марьяны контрастом с хорошенькой, маленькой, пухленькой Устенькой, вечно смеющейся и болтающей.
Красота Марьяны — красота здоровой женщины из народа, сильной, могучей и прекрасной. Автор рисует «мужественный стройный стан», «могучее девственное тело красавицы», «сильные», «стройные» ноги, «щеголеватую, молодецкую походку», «прекрасные», «глубокие чёрные глаза», то «отенённые», то «блестящие», её «светлый счастливый смех». Она «гордою и весёлою царицей» кажется между другими. При всём том Марьянка — не идеальное, а живое, характерное лицо. «Черты её Лица могли показаться слишком мужественными и почти грубыми, — писал автор, — ежели бы не этот большой стройный рост и могучая грудь и плечи и, главное, ежели бы не это строгое и вместе нежное выражение длинных чёрных глаз, окружённых тёмною тенью под чёрными бровями, и ласковое выражение рта и улыбки».
В окончательной редакции живой и пластичный образ Марьяны, так же как и образ Лукашки, не нарисован сразу, одной портретной зарисовкой. Читатель постигает его постепенно. В каждой новой сцене автор добавляет несколько характерных деталей, дающих представление об образе в целом. Эти отдельные портретные зарисовки и психологические характеристики героини, рассеянные в разных местах повести, сливаясь воедино, вырисовывают всё её существо красочно и рельефно.
Знакомя вначале читателя с Марьяной — стройной красавицей, бросающейся «со всех резвых ног» загонять скотину во двор, автор сразу даёт понять, что это — типичная казачка, «работница-девка», любящая труд, расторопная и ловкая в работе. Следующая сцена — сцена встречи Марьяны с Олениным — раскрывает новые стороны её облика. Читатель вместе с Олениным видит «высокую и стройную фигуру молодой казачки»; его так же, как и Оленина, поражает «твёрдая, молодая походка, дикий взгляд блестящих глаз... и стройность сильного сложения красавицы», Марьяна закрывает лицо рукавом и смотрит на Оленина «с детским ужасом и диким любопытством», а затем, оправившись, быстро, постукивая босыми ногами, пробегает мимо него, и читатель благодаря этим деталям чувствует дикую грацию, своенравие и порывистость казачки. «Девственною силой и здоровьем» веет от неё и в сцене на «балу», и во время сбора винограда, и когда она лепит кизяки по забору, то заходя в сырую утреннюю тень, то блистая на солнце яркой одеждой. Читатель вместе с Олениным не может оторвать глаз от этой картины, и вся сцена звучит гимном труду и красоте, воплощённым в облике Марьяны.
Толстой, вскрывая «диалектику души» своей героини, показывает разные, подчас противоречивые, её душевные состояния. Но это не нарушает цельности образа, — Марьяна всё время остаётся сама собой.
Испуганно отпрянувшая от Оленина в первый момент его появления, Марьяна через несколько часов уже не пробегает, а проходит мимо окна офицера, «ровно и сильно размахивая руками... тою особенною щеголеватою, молодецкою походкой, которою ходят казачки». Эта её походка и то, что она даже не поворотила головы на слова Брошки, а «только медленно повела на старика своими чёрными, отенёнными глазами», говорит уже не о стыдливости, дикости и резвости казачки, а о её гордости, сознании своей красоты и своего достоинства.
Манеру Марьяны медленно поднимать глаза и Лечат не сразу, её редкую улыбку автор отмечает в нескольких сценах (на завалинке, на «балу» у У стеньки др.), усиливая тем впечатление величавости, гордого сознания своего превосходства, которое производит Марьяна на окружающих, всецело подпадающих под обаяние её все покоряющей красоты.
Марьяна молчит или отвечает не сразу отнюдь не из-за недостатка соображения. Разговор её с Ванюшей в клети и Лукашкой у забора свидетельствует о её здравом, подчас насмешливом уме, о присущем ей весёлом юморе.
Марьяна порывиста или спокойна, проста или величава, важна или насмешлива, строга или весела в зависимости от обстановки, и потому все эти переходы из одного состояния в другое кажутся естественными и закономерными и не нарушают цельности впечатления от образа девушки. Её характер, мысли, чувства и настроения как в зеркале отражаются в её движениях, взглядах, выражении лица, голосе и жестах. Физический и нравственный облик Марьяны слиты в одно гармоническое целое.
По тому, как она ласково смотрит на Лукашку или порывисто прижимает к себе, именуя его «братцем», видно без всяких пояснений автора, что она любит молодого казака. Но вот она отрицательно качает головой в ответ на его нашёптывания, и мы чувствуем, что она ласкова и тверда в одно и то же время, что любит она серьёзно и сдержанно, не поступаясь своими строгими нравственными правилами. Она вырывается из объятий Лукашки со словами: «... а ты к своей душеньке поди», и за этим кроется и её уверенность в любви к себе казака, и скрытая, гордая, не унижающаяся до упрёков ревность. Твёрдый душевный закал её сказывается на свидании в том, как она спокойно.выслушивает Лукашку, хотя по изломанной ею на мелкие куски хворостине можно догадаться о её внутреннем волнении, и в том, как она, не вырывая своих рук из рук Лукашки, отдаляет от себя возлюбленного и со спокойным выражением лица и голоса отвечает ему, что замуж пойдёт, а глупости не сделает. То, что-это спокойствие объясняется не холодным бесстрастием, а- твёрдостью правил и сдержанностью, красноречиво доказывает последовавший затем страстный порыв Марьяны.
Под величавой красивой внешностью казачки скрывается богатый внутренний мир. При всей своей непосредственности и простоте она — натура своеобразная и глубокая. В повести отмечена и сила характера, и самостоятельность мысли, и способность к сильному чувству, и нравственная чистота, и глубокое чувство человеческого достоинства, присущие ей.
Твёрдость и строгость её нрава ощущают"все окружающие: И Устенька, называющая её «корявой», и Ергушов, шутливо обнимающий всех женщин на завалинке, за исключением Марьяны, и Назарка, говорящий о ней Лукашке: «Да вот сунься-ка!», и сам Лукашка, безуспешно Пытающийся подчинить себе эту неподатливую натуру («Ишь, хорунжиха! — и не пошутит, чорт!»), и Оленин, испытывающий по отношению к казачке уважение и страх. «Почему-то он боялся Марьянки и ни за что бы не решился сказать ей слово шуточной любви», — пишет автор. «Что хошь, то и сделаю», «что ты велишь, то и сделаю» — почти одинаково признаются ей в своей покорности простой казак Лу-кашка и дворянин-интеллигент Оленин. Это усиленное подчёркивание силы воздействия, производимого молодой казачкой, гораздо ярче оттеняет её облик, чем статичное описание её женщи-ной-царицей, в которой есть что-то «повелительно-прекрасное» (в редакции 1858 г.). О своей твёрдости она говорит сама: «Я раз слово сказала, и будет! Твёрдо, как камень». ^
Она держит себя независимо и гордо с Лукашкой («Пускай к другим ходит», — гордо отвечает она Устеньке, пугающей её неверностью казака), насмешливо и неприступно с Олециным («Ничего тебе не будет!»; «Разве господа на мамуках женятся? Иди!»).
Марьяна — натура скрытная, сдержанная, целомудренночистая. Все её интересы и стремления связаны с трудом и семьёй. Она совсем не разделяет мнения Устеньки, что на девичьей воле нужно гулять, а замужем «и в мысль радость не пойдёт, дети пойдут, да работа». «Что ж, другим и замужем жить хорошо. Всё равно!» — спокойно отвечает Марьяна, отстаивая-свой глубокий и серьёзный взгляд на женское счастье. Недолговременная её благосклонность к Оленину именно вызвана новым для неё возвышенным взглядом Оленина на неё как на женщину и человека.
Марьяна равнодушна к богатству Оленина, ей чужды мелкие, корыстные побуждения Устеньки. Прислушиваться к словам Оленина заставляет её жажда духовного развития. Её неразвитому, но пытливому сознанию нужна духовная пища, и она «слушает всем существом своим, когда он говорил» «о казачьих делах, о соседях, о России», задумывается над его желанием опроститься. «Она привыкла к нему, поняла его речи и ей лестно стало, что он её любит», — разъяснял Толстой в одном из конспектов повести 1857 г. Почтительное отношение Оленина к Марьяне, в отличие от грубого отношения к ней Лукашки, нравилось гордой и ревнивой девушке, и она даже допускала мысль о возможности её сближения с офицером. «Смотри, тогда других баб не люби! Я на это сердитая», — говорила она Оленину. Однако её обещание выйти замуж за него звучит несерьёзно, полушутливо. Он для неё всё же остаётся барином, человеком «белой кости».
Героический подвиг Лукашки, так трагически закончившийся, подняв казака на большую моральную высоту, восстанавливает нарушенное равновесие. Чувство истинной любви к родному ей по духу и складу человеку вспыхивает в Марьяне с новой силой, и она с отвращением и злобой отворачивается от офицера, чуждого интересам станицы.
Речь Марьяны, немногословная и выразительная, отражает её твёрдый и определённый взгляд на вещи. Она насмешлива и остра в весёлые минуты («Ну, что сказать хотел, полуночник?»; «Легко ли! Какой буйвол разъелся, а жениться молод!»), спокойна и рассудительна во время серьёзного разговора («Ты не куражься, Лукашка, а слушай ты мои слова», — говорит Марьяна, не изменяя спокойного выражения лида и голоса. — «Известно, я девка, а ты меня слушай»).
В речи Марьяны отражена и присущая ей эмоциональность, и порывистость. Сдержанной страстью звучит её ласковое обращение «братец» во время свидания с Лукашкой; грубо и жёстко кричит она Оленину, плача по раненом казаке: «Уйди, постылый!». Грубоватая её лексика в окончательном тексте значительно смягчена по сравнению с первоначальными вариантами*повести. Задумчиво и лирично звучит её рассказ о переживаниях Оленина: «Что он мне раз сказал, постоялец-то, — проговорила она, перекусывая травинку. — Говорит: я бы хотел казаком, Лукашкой быть или твоим братишкой, Лазуткой. К чему это он так сказал?»
В лице Марьяны Толстой создал правдивый, реалистический образ простой русской женщины, поражающей читателя своей внутренней красотой и силой.
Молодая казачка, вместе с Брошкой и Лукашкой, близкими ей по духу и складу, олицетворяет трудовой и поэтический мир станицы в противовес индивидуалисту Оленину, «нелюбимому» и непонятному казакам. В общем идейном замысле повести образ Марьяны играет значительную роль, поскольку он воплощает основную мысль о превосходстве народной жизни над пустой и бесцельной жизнью дворянского общества.
VI
Миру простых людей, спокойных и уравновешенных, противостоит в повести герой-дворянин, неудовлетворённый своим социальным бытием, мучающийся несовершенством своей жизни.
^Типичные черты своего героя Толстой почерпнул из наблюдений над молодыми представителями московского дворянства, над бытом передовых офицеров на Кавказе, а главным образом — из самонаблюдений. В переживаниях Оленина отразились некоторые черты духовного развития самого, автора: владевшее им" чувство вины дворянства перед народом, сознание пустоты дворянского существования, тяготение к народу, горячее стремление приносить пользу людям.
В поисках путей сближения с народом Толстой наделяет своего героя присущими ему самому социально-нравственными исканиями. Это не привело, однако, к субъективизму в изображении героя, так как, во-первых, сам молодой Толстой, с его напряжёнными поисками путей для выхода из тупика общественных отношении, был чрезвычайно яркой социальной фигурой, а во-вторых, Толстой, анализируя свои поступки и переживания, всегда старался выяснить их общественную сущность.
Характеристика Оленина, «молодого человека» в московском обществе, нигде не кончившего курса, нигде не служившего и никогда ничего не делавшего (см. главу II), повторяет автохарактеристику Толстого в дневнике 1850 г. Отзвуками настроений Толстого, известных по его ранним дневникам, является презрение Оленина к «свету», раздумье над тем, во что вложить силу Молодости, его поиски нового идеала, стремление «жить хорошенько». Оленин принадлежит к серии героев Толстого (Ир-теньев, Нехлюдов из «Утра помещика», Пьер Безухов, Левин, Нехлюдов из «Воскресения»), в которых писатель воплотил свою неудовлетворённость окружающим, поиски выхода, тяготение к народу, моральные порывы к самосовершенствованию, интенсивность и глубину мысли. Но Оленин, как и другие герои Толстого, является не только отражением личности автора, а представляет собой яркую индивидуальность, в которой Толстой вместе со своими чертами типизирует черты лучшей части дворянской интеллигенции, осознавшей и осудившей пороки господствующих крепостнических отношений. Оленин — один из самых ярких положительных героев раннего Толстогош всей русской литературы 50—60-х годов. Отказавшись от подчёркнуто прозаического образа офицера Губкова (первая редакция) и образа незаурядного героя, резко отрицающего устои современного общества (предпоследняя редакция), Толстой останавливается на изображении Оленина положительным «молодым человеком 40-х годов», «отличным малым», влечение которого к казакам является не романтическим порывом, а вытекает из критического отношения к окружающей действительности и моральных исканий человека, ищущего общественно-оправданного приложения своих нерастраченных сил.
Народные типы, величавые и сильные, как сама природа, были Толстым изображены с присущим народу сознанием своей гордой силы. Героизация эта явилась результатом художественного изображения правды жизни, пристального изучения художником интересов, быта и психологии народной массы. Толстой в своей повести полностью ответил призыву Добролюбова «проникнуться народным духом, прожить его жизнью, стать вровень с ним, отбросить все предрассудки сословий, книжного учения и пр., прочувствовать всё тем простым чувством, каким обладает народ».
Р. Б. Заборова
"Вся история России сделана казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ казаками желает быть. Голицын при Софии ходил в Крым, осрамился, а от Палея просили пардона крымцы, и Азов взяли 4000 казаков и удержали, - тот Азов, который с таким трудом взял Пётр и потерял."
Родителям и вообще казакам, пользующимся у молодежи доверием, необходимо разъяснять и внушать молодежи, что она может и должна гордиться своим казачьим происхождением, что вошедшая у казаков в поговорку фраза «Слава Богу, что мы казаки», не пустое бахвальство - наоборот, она имеет глубокое основание. Недаром такой великан духа, как Лев Николаевич Толстой, проведший часть своей юности на Кавказе в казачьей станице, хорошо узнавший казачий быт, социальное устройство, любовь к свободе, удальство и весь уклад казачьей жизни, пришел к заключению, что Россия спасется, если она проникнется казачьим духом, введет и у себя казачьи порядки - в частности и главным образом в сфере земельного устройства. По свидетельству потомка Запорожцев, оставшегося до конца жизни в душе казаком, В. Гиляровского, близкого к Толстому человека, Л. Н. Толстой во время рокового ухода из Ясной Поляны перед своей смертью направлялся на Терек, в ту станицу, где он провел молодость, к казакам, надеясь, очевидно, найти там в последние дни своей жизни равновесие и успокоение.
"...Вся история России сделана казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ казаками желает быть. Голицын при Софии ходил в Крым, осрамился, а от Палея просили пардона крымцы, и Азов взяли 4000 казаков и удержали, - тот Азов, который с таким трудом взял Пётр и потерял..."
запись от 4 апреля 1870 г.
(Полн. собр. соч. в 90 т. М., 1952 г., т.48, стр. 123)
"Читаю историю Соловьёва. Всё, по истории этой, было безобразие в допетровской России:жестокость, грабёж, правёж, грубость, глупость, неуменье ничего сделать. Правительство стало исправлять. - И правительство это такое же безобразное до нашего времени. Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое, единое государство? Уж это одно доказывает, что не правительство производило историю. Но кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу:что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому:кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил чёрных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции и Польше? Народ живёт, и в числе отправлений народной жизни есть необходимость людей разоряющих, грабящих, роскошествующих и куражущихся. И это правители - несчастные, долженствующие отречься от всего человеческого..."
Великий французский писатель Александр Дюма считал себя потомком запорожского казака, который прибыл во Францию вместе с Генрихом III в составе казачьего отряда, сопровождавшего этого монарха из Польского королевства, где его выбрали королем. Кстати есть основания считать, что на основе этого отряда запорожских казаков был создан тот самый полк королевских мушкетеров, так красочно описанный Дюма в его романах.
В описываемое время генерал-лейтенант французской армии граф де Брежи являлся послом в Польше. Именно он убедил первого министра Мазарини и главнокомандующего принца не Конде нанять на службу для участия в Тридцатилетней войне (1618-1648), против Испании и ее союзников, украинских казаков. С этой целью были проведены предварительные переговоры с казачьими офицерами: Богданом Хмельницким, который к тому времени (октябрь 1645 года) еще не был известным полководцем, поскольку война против Польши под его предводительством началась лишь в 1648 году; и Иваном Сирко, тоже со временем прославившимся.
На этом французская эпопея не закончилась. Как это часто бывает, выплату заработанных «потом и кровью» денег задерживали. Ждать пришлось почти год. Украинские наемники разбрелись по французским поселениям. В конце концов, получив долгожданные деньги, Сирко, согласно сказанию, построил свое войско. К его удивлению, многие казаки прибыли с женами. Атаман поделил воинов на «неженатых» и тех, которые «подженился». Последних Сирко заставил остаться во Франции, мотивируя принятое решение очень просто: каждый настоящий мужчина должен нести ответственность за свою жену.
Многие из казаков, которые пришли во Францию с Сирко, чтобы принять участие в Тридцатилетней войне, пожелали остаться там, причем почти все продолжали служить. И сейчас еще во Франции есть люди, которые помнят, что они являются потомками тех казаков, что сражались во времена д’Артаньяна. В связи с этим они даже пытаются объединиться в историческое казачье братство.
Исследователи утверждают, что под командованием атамана Ивана Сирко войска украинского казачества сумели выиграть более 60 битв. При этом он действительно не потерпел ни одного сколько-нибудь серьезного поражения. К тому же современники засвидетельствовали его ярко выраженный талант (говоря современным языком) экстрасенса.
Л. Н. Толстой работал над "Казаками" почти десять лет. Как и многие другие его произведения, повесть автобиографична, в ее основе лежат кавказские воспоминания Л.Н.Толстого, история его неразделенной любви к казачке, жившей в Старогладковской станице. Ни одно из произведений Л.Н. Толстого, написанных им до 1863 года, не вызывало такой широкой дискуссии в критике, как «Казаки». Повесть не просто упоминалась среди других произведений, а подробно разбиралась в специально посвященных ей статьях и вызвала оживленную полемику. Поэт и критик Я. Полонский писал: «Цивилизация не удовлетворяет нас. Не поискать ли этого удовлетворения в простоте полудикой жизни, на лоне природы? Вот задушевная мысль, проводимая автором». П. Анненков увидел в авторе «Казаков» «скептика и гонителя не только русской цивилизации, но расслабляющей, причудливой, много требовательной и запутывающей цивилизации вообще.
Знаменитый французский путешественник, один из первых исследователей истории украинского казачества, публицист Пьер Шевалье, автор книги "История войны казаков против Польши", опубликованной в 1663 году, а также исследований: "О перекопских татарах", "О земле, обычаях, способе правления, происхождении и религии казаков".
Пьеру Шевалье не повезло. Книга об украинских казаках его земляка, талантливого французского инженера-фортификатора на польской службе Гийома де Боплана появилась во Франции в 1650 году, то есть значительно раньше его книги. Судя по всему, де Боплан просто опередил его с публикацией своего исследования.
В Париже, в типографии Клода Барбена «Под знаком креста», и появилась в 1663 году книга Пьера Шевалье, в которую вошли его очерки «Исследования о земле, обычаях, способе правления, происхождении и религии казаков», «Исследования о перекопских татарах», «История войны казаков против Польши» и «Вторая казацкая война». Труд этот, действительно, и поныне является неоценимым свидетельством современника тех событий, источником многих научных изысканий; а само имя Пьера Шевалье почитается на Украине среди имен первых зарубежных исследователей истории и быта украинского казачества.
Пьер Шевалье действительно считал себя историографом украинского казачества. И хотя труды его бедноваты для того, чтобы представать по-настоящему научными и серьезными, тем не менее они остаются важным свидетельством очевидца, которое и ныне почитаемо многими украинскими и зарубежными исследователями.
Книга французского фортификатора и путешественника де Боплана «Описание Украины» впервые была опубликована в Руане (Франция) в 1650 году, то есть спустя три года после описываемых событий. Исследователи утверждают, что в более поздних своих работах Шевалье пользовался этой книгой как первоисточником, о чем свидетельствуют некоторые фактические и даже текстовые заимствования.
Желающим полемизировать по поводу того, использовались ли в те времена в отношении украинских событий сами термины «Украина», «украинский», сообщаю: в течение всего периода многолетней освободительной войны украинского народа под предводительством Б. Хмельницкого французская правительственная газета «Газетт де Франс» в каждом номере подавала информационные подборки под рубрикой «Вести с Украины». Так что полемика по этому поводу неуместна.
Гийом де Боплан и «страна казаков»
http://www.day.kiev.ua/ru/article/ukraina-incognita/giyom-de-boplan-i-strana-kazakov
Сечевики - побратимы мушкетеров
http://www.day.kiev.ua/ru/article/ukraina-incognita/secheviki-pobratimy-mushketerov
На службе у шести монархов
http://www.day.kiev.ua/ru/article/istoriya-i-ya/na-sluzhbe-u-shesti-monarhov
Лаврин Капуста - историческая личность. Во времена освободительной войны под командованием Б. Хмельницкого (1648–1654) он стал полковником, не раз выполнял дипломатические поручения.
Со временем Лаврин Капуста возглавил при штабе Б. Хмельницкого службу безопасности, разведки и контрразведки. Создавал агентурную сеть в Польше, Московии, в Турции и в Крыму; лично выполнял агентурные поручения в Варшаве, Венеции и Москве.
Этот талант Л. Капусты очень ярко проявился, когда он участвовал в раскрытии заговора против Б. Хмельницкого полковника Федоровича; в разоблачении польской шпионки Матроны Чаплинской - второй жены Хмельницкого, казненной затем по приказу сына гетмана, Тимоша Хмельницкого.
Сам Лаврин Капуста принимал непосредственное участие в становлении украинской государственности и как воин, и как дипломат. В мае 1653 года, в качестве посла, он выступал на Земском соборе в Москве по вопросу о союзе Украины с Россией; имел беседу с царем Алексеем Михайловичем. Именно он привез в гетманскую столицу Чигирин грамоту русского царя о решении Земского собора, касающегося воссоединения Украины с Россией. Он также возглавлял украинское посольство в Турцию.
Лаврин Капуста, он же Урбач, действительно наладил мощную разведывательную службу при штабе Хмельницкого. Это он сумел раскрыть несколько заговоров против Хмельницкого и предотвратить покушения на него. Ему удалось создать целую сеть своей агентуры в Варшаве, Москве, Бахчисарае, Стамбуле.
После того как в феврале 1949 года Чигирин был официально объявлен столицей гетманата со ставкой в нем гетмана, Субботов полностью оказался отданным во власть полковника Лаврина Капусты (Урбача), который был назначен субботовским городовым атаманом (то есть мэром, старостой). Пребывая здесь, Капуста, по существу, исполнял обязанности министра иностранных дел Казачьей Украины. В Субботове он принимал послов, отсюда отправлял посольские миссии, отсюда же во все концы Европы уходили его агенты. То есть укрепленный хутор Субботов оказался в центре дипломатической жизни и разведывательной деятельности штаба Хмельницкого.
Лаврин Капуста действительно был назначен гадячским военно-административным полковником. В Украине времен Гетманата функции военно-административного полковника (не путать с армейским полковником!) вполне сопоставимы с функциями генерал-губернатора. Административно-территориальное деление Украины было таковым, что вместо районов и областей существовали админсотни и админполки.
Лаврин Капуста возглавлял посольство Хмельницкого в 1653 году на Земском соборе в Москве, на котором решался вопрос о военном союзе России и Украины. Именно он, от имени гетмана, обратился к русскому царю Алексею Михайловичу с предложением о таком союзе. Он же затем, накануне известной Переяславской рады, принимал послов русского царя у себя в Субботове.
Русское воеводство Речи Посполитой охватывало тогда части территорий современных Львовской, Ивано-Франковской и Тернопольской областей Украины. Именно там, на Западной Украине, местные жители дольше всех сохраняли свои исконные наименования - «русские», «русичи», «русины»… Что же касается государства, располагавшегося на территории современной России, то оно официально и неофициально именовалось во всех документах «Московией», а население называлось «московитами» (в Украине их еще именовали «москалями», что в те времена не носило унизительного оттенка). Термины «Россия», «Российская империя» были введены в Московии лишь через 73 года спустя после описываемых событий, то есть в 1721 году, специальным указом Петра I, когда Украина уже, по существу, была колонией. Появление этого указа было связано с принятием Петром I титула императора.
http://www.litlib.net/author/7405
В основе повести — конфликт меж-ду людьми труда, для которых ха-рактерны чувства свободы, незави-симости и собственного достоинства, и дворянином Олениным, желающим сблизиться с жизнью каза-ков, но терпящим неудачу в этих своих попытках. Оленин отправляется на Кавказ с наивными на-деждами на нравственное возрождение. Он весь во власти традиционных романтических представлений о Кавказе: он мечтает о подвигах, славе, необык-новенной любви... Для него «все мечты о будущем соединялись с образами Аммалат-Беков (герой повес-ти А. Бестужева-Марлинского), черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей». Он даже оказывается способным почувствовать красоту кав-казской природы, открывает для себя новый мир, совершенно непохожий на тот, в котором он жил ранее. В нем возникает желание стать простым казаком, подчинить себя законам, по которым люди «живут, как живет природа». Любовь к краса-вице-казачке Марьяне, дружба со старым охотником дядей Брошкой помогают Оленину признать прево-сходство жизни простых казаков.
Для Толстого очень важен был дядя Ерошка, изображенный в повести как олицетворение народной мудрости, добра и справедливости. Знакомство с ним раскрыло перед Олениным новый мир человеческих отношений — отсутствие эгоистической замкнутости, органичную близость к природе, общительность и искреннее дружелюбие. Однако существует некий психологический барьер, преодолеть который Оле-нин не в состоянии, и который не дает ему возмо-жности приобщиться к естественной и нормальной жизни казачьего мира с его целостностью и твер-дыми нравственными устоями.
Природа и человек, живущий по законам приро-ды, представляют, по мнению Толстого, высшую ценность. Они способны очистить, облагородить и нравственно исцелить человека, выросшего в празд-ной городской атмосфере, в «цивилизованном» об-ществе. Но типично романтический сюжет (герой, ищущий спасения от духовного разлада в необычной для него патриархальной среде) разрабатывается у Толстого по законам реалистического искусства. Ни-когда писатель не переходит границ, за которыми начинается нарушение жизненной правды. Никакого искупления не происходит и произойти не может. Оленин для Марьяны и дяди Ерошки навсегда ос-тается человеком чужой, враждебной культуры; нет ничего, что могло бы помочь их духовному сбли-жению. Он нуждается в казаках, но для них-то Оленин чужак. Материал с сайта
Вместе с тем реалист Толстой далек от идеали-зации казачьей жизни. Он видит, как появляются в станице новые нравы и обычаи, а старые пат-риархальные традиции исчезают. Характерно, что дядя Брошка оказывается в определенной степени уже чужим и непонятным для молодых казаков. «Нелюбимые мы с тобой, сироты!» — плача, говорит он Оленину.
Десятилетний творческий опыт, создание автобио-графической трилогии, военных рассказов, повестей из крестьянской жизни, выработанные уже принци-пы психологического анализа, новый подход к изо-бражению батальных сцен — все это во многом помогло Толстому при создании величественной эпо-пеи «Война и мир», которая знаменует собою качест-венно новый этап в идейном и художественном развитии писателя.
Казаки
Кавказская повесть 1852 года
I
Все затихло в Москве. Редко, редко где слышится лязг колес по зимней улице. В окнах огней уже нет, и фонари потухли. От церквей разносятся звуки колоколов и, колыхаясь над спящим городом, поминают об утре. На улицах пусто. Редко где промесит узкими полозьями песок с снегом ночной извозчик и, перебравшись на другой угол, заснет, дожидаясь седока. Пройдет старушка в церковь, где уж, отражаясь на золотых окладах, красно и редко горят несимметрично расставленные восковые свечи. Рабочий народ уж поднимается после долгой зимней ночи и идет на работы.
А у господ еще вечер.
В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противузаконно светится огонь. У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и съежившись, точно прячется за угол дома.
«И чего переливают из пустого в порожнее? – думает лакей, с осунувшимся лицом, сидя в передней. – И все на мое дежурство!» Из соседней светлой комнатки слышатся голоса трех ужинающих молодых людей. Они сидят в комнате около стола, на котором стоят остатки ужина и вина. Один, маленький, чистенький, худой и дурной, сидит и смотрит на отъезжающего добрыми, усталыми глазами. Другой, высокий, лежит подле уставленного пустыми бутылками стола и играет ключиком часов. Третий, в новеньком полушубке, ходит по комнате и, изредка останавливаясь, щелкает миндаль в довольно толстых и сильных, но с отчищенными ногтями пальцах, и все чему-то улыбается; глаза и лицо его горят. Он говорит с жаром и с жестами; но видно, что он не находит слов, и все слова, которые ему приходят, кажутся недостаточными, чтобы выразить все, что подступило ему к сердцу. Oн беспрестанно улыбается.
– Теперь можно все сказать! – говорит отъезжающий. – Я не то что оправдываюсь, но мне бы хотелось, чтобы ты, по крайней мере, понял меня, как я себя понимаю, а не так, как пошлость смотрит на это дело. Ты говоришь, что я виноват перед ней, – обращается он к тому, который добрыми глазами смотрит на него.
– Да, виноват, – отвечает маленький и дурной, и кажется, что еще больше доброты и усталости выражается в его взгляде.
– Я знаю, отчего ты это говоришь, – продолжает отъезжающий. – Быть любимым, по-твоему, такое же счастье, как любить, и довольно на всю жизнь, если раз достиг его.
– Да, очень довольно, душа моя! Больше чем нужно, – подтверждает маленький и дурной, открывая и закрывая глаза.
– Но отчего ж не любить и самому! – говорит отъезжающий, задумывается и как будто с сожалением смотрит на приятеля. – Отчего не любить? Не любится. Нет, любимым быть – несчастье, несчастье, когда чувствуешь, что виноват, потому что не даешь того же и не можешь дать. Ах, боже мой! – Он махнул рукой. – Ведь если бы это все делалось разумно, а то навыворот, как-то не по-нашему, а по-своему все это делается. Ведь я как будто украл это чувство. И ты так думаешь; не отказывайся, ты должен это думать. А поверишь ли, из всех глупостей и гадостей, которых я много успел наделать в жизни, это одна, в которой я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться. Ни сначала, ни после я не лгал ни перед собой, ни перед нею. Мне казалось, что наконец-то вот я полюбил, а потом увидал, что это была невольная ложь, что так любить нельзя, и не мог идти далее; а она пошла. Разве я виноват в том, что не мог? Что же мне было делать?
– Ну, да теперь кончено! – сказал приятель, закуривая сигару, чтобы разогнать сон. – Одно только: ты еще не любил и не знаешь, что такое любить.
Тот, который был в полушубке, хотел опять сказать что-то и схватил себя за голову. Но не высказывалось то, что он хотел сказать.
– Не любил! Да, правда, не любил. Да есть же во мне желание любить, сильнее которого нельзя иметь желанья! Да опять, и есть ли такая любовь? Все остается что-то недоконченное. Ну, да что говорить! Напутал, напутал я себе в жизни. Но теперь все кончено, ты прав. И я чувствую, что начинается новая жизнь.
– В которой ты опять напутаешь, – сказал лежавший на диване и игравший ключиком часов; но отъезжающий не слыхал его.
– Мне и грустно, и рад я, что еду, – продолжал он. – Отчего грустно? Я не знаю.
И отъезжающий стал говорить об одном себе, не замечая того, что другим не было это так интересно, как ему. Человек никогда не бывает таким эгоистом, как в минуту душевного восторга. Ему кажется, что нет на свете в эту минуту ничего прекраснее и интереснее его самого.
– Дмитрий Андреич, ямщик ждать не хочет! – сказал вошедший молодой дворовый человек в шубе и обвязанный шарфом. – С двенадцатого часа лошади, а теперь четыре.
Дмитрий Андреич посмотрел на своего Ванюшу. В его обвязанном шарфе, в его валяных сапогах, в его заспанном лице ему послышался голос другой жизни, призывавшей его, – жизни трудов, лишений, деятельности.
– И в самом деле, прощай! – сказал он, ища на себе незастегнутого крючка.
Несмотря на советы дать еще на водку ямщику, он надел шапку и стал посередине комнаты. Они расцеловались раз, два раза, остановились и потом поцеловались третий раз. Тот, который был в полушубке, подошел к столу, выпил стоявший на столе бокал, взял за руку маленького и дурного и покраснел.
– Нет, все-таки скажу… Надо и можно быть откровенным с тобой, потому что я тебя люблю… Ты ведь любишь ее? Я всегда это думал… да?
– Да, – отвечал приятель, еще кротче улыбаясь.
– И может быть…
– Пожалуйте, свечи тушить приказано, – сказал заспанный лакей, слушавший последний разговор и соображавший, почему это господа всегда говорят все одно и то же. – Счет за кем записать прикажете? За вами-с? – прибавил он, обращаясь к высокому, вперед зная, к кому обратиться.
– За мной, – сказал высокий. – Сколько?
– Двадцать шесть рублей.
Высокий задумался на мгновенье, но ничего не сказал и положил счет в карман.
А у двух разговаривающих шло свое.
– Прощай, ты отличный малый! – сказал господин маленький и дурной с кроткими глазами.
Слезы навернулись на глаза обоим. Они вышли на крыльцо.
– Ах, да! – сказал отъезжающий, краснея и обращаясь к высокому. – Счет Шевалье ты устроишь, и тогда напиши мне.
– Хорошо, хорошо, – сказал высокий, надевая перчатки. – Как я тебе завидую! – прибавил он совершенно неожиданно, когда они вышли на крыльцо.
Отъезжающий сел в сани, закутался в шубу и сказал: «Ну что ж! поедем», – и даже подвинулся в санях, чтобы дать место тому, который сказал, что ему завидует; голос его дрожал.
Провожавший сказал: «Прощай, Митя, дай тебе бог…» Он ничего не желал, кроме только того, чтобы тот уехал поскорее, и потому не мог договорить, чего он желал.
Они помолчали. Еще раз сказал кто-то: «Прощай». Кто-то сказал: «Пошел!» И ямщик тронул.
– Елизар, подавай! – крикнул один из провожавших.
Извозчики и кучер зашевелились, зачмокали и задергали вожжами. Замерзшая карета завизжала по снегу.
– Славный малый этот Оленин, – сказал один из провожавших. – Но что за охота ехать на Кавказ и юнкером? Я бы полтинника не взял. Ты будешь завтра обедать в клубе?
И провожавшие разъехались.
Отъезжавшему казалось тепло, жарко от шубы. Он сел на дно саней, распахнулся, и ямская взъерошенная тройка потащилась из темной улицы в улицу мимо каких-то не виданных им домов. Оленину казалось, что только отъезжающие ездят по этим улицам. Кругом было темно, безмолвно, уныло, а в душе было так полно воспоминаний, любви, сожаления и приятных давивших слез…
II
«Люблю! Очень люблю! Славные! Хорошо!» – твердил он, и ему хотелось плакать. Но отчего ему хотелось плакать? Кто были славные? Кого он очень любил? Он не знал хорошенько. Иногда он вглядывался в какой-нибудь дом и удивлялся, зачем он так странно выстроен; иногда удивлялся, зачем ямщик и Ванюша, которые так чужды ему, находятся так близко от него и вместе с ним трясутся и покачиваются от порыва пристяжных, натягивающих мерзлые постромки, и снова говорил: «Славные, люблю», – и раз даже сказал: «Как хватит! Отлично!» И сам удивился, к чему он это сказал, и спросил себя: «Уж не пьян ли я?» Правда, он выпил на свою долю бутылки две вина, но не одно вино производило это действие на Оленина. Ему вспоминались все задушевные, как ему казалось, слова дружбы, стыдливо, как будто нечаянно, высказанные ему перед отъездом. Вспоминались пожатия рук, взгляды, молчания, звук голоса, сказавшего: прощай, Митя! – когда он уже сидел в санях. Вспоминалась своя собственная решительная откровенность. И все это для него имело трогательное значение. Перед отъездом не только друзья, родные, не только равнодушные, но несимпатичные, недоброжелательные люди, все как будто вдруг сговорились сильнее полюбить его, простить, как пред исповедью или смертью. «Может быть, мне не вернуться с Кавказа», – думал он. И ему казалось, что он любит своих друзей и еще любит кого-то. И ему было жалко себя. Но не любовь к друзьям так размягчила и подняла его душу, что он не удерживал бессмысленных слов, которые говорились сами собой, и не любовь к женщине (он никогда еще не любил) привела его в это состояние. Любовь к самому себе, горячая, полная надежд, молодая любовь ко всему, что только было хорошего в его душе (а ему казалось теперь, что только одно хорошее было в нем), заставляла его плакать и бормотать несвязные слова.
Оленин был юноша, нигде не кончивший курса, нигде не служивший (только числившийся в каком-то присутственном месте), промотавший половину своего состояния и до двадцати четырех лет не избравший еще себе никакой карьеры и никогда ничего не делавший. Он был то, что называется «молодой человек» в московском обществе.
В восьмнадцать лет Оленин был так свободен, как только бывали свободны русские богатые молодые люди сороковых годов, с молодых лет оставшиеся без родителей. Для него не было никаких ни физических, ни моральных оков; он все мог сделать, и ничего ему не нужно было, и ничто его не связывало. У него не было ни семьи, ни отечества, ни веры, ни нужды. Он ни во что не верил и ничего не признавал. Но, не признавая ничего, он не только не был мрачным, скучающим и резонирующим юношей, а, напротив, увлекался постоянно. Он решил, что любви нет, и всякий раз присутствие молодой и красивой женщины заставляло его замирать. Он давно знал, что почести и звание – вздор, но чувствовал невольно удовольствие, когда на бале подходил к нему князь Сергий и говорил ласковые речи. Но отдавался он всем своим увлечениям лишь настолько, насколько они не связывали его. Как только, отдавшись одному стремлению, он начинал чуять приближение труда и борьбы, мелочной борьбы с жизнию, он инстинктивно торопился оторваться от чувства или дела и восстановить свою свободу. Так он начинал светскую жизнь, службу, хозяйство, музыку, которой одно время думал посвятить себя, и даже любовь к женщинам, в которую он не верил. Он раздумывал над тем, куда положить всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке, – на искусство ли, на науку ли, на любовь ли к женщине, или на практическую деятельность, – не силу ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все, что он хочет, и как ему кажется, и из всего мира все, что ему хочется. Правда, бывают люди, лишенные этого порыва, которые, сразу входя в жизнь, надевают на себя первый попавшийся хомут и честно работают в нем до конца жизни. Но Оленин слишком сильно сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога молодости, эту способность превратиться в одно желание, в одну мысль, способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачем. Он носил в себе это сознание, был горд им и, сам не зная этого, был счастлив им. Он любил до сих пор только себя одного и не мог не любить, потому что ждал от себя одного хорошего и не успел еще разочароваться в самом себе. Уезжая из Москвы, он находился в том счастливом, молодом настроении духа, когда, сознав прежние ошибки, юноша вдруг скажет себе, что все это было не то, что все прежнее было случайно и незначительно, что он прежде не хотел жить хорошенько , но что теперь, с выездом его из Москвы, начинается новая жизнь, в которой уже не будет больше тех ошибок, не будет раскаяния, а наверное будет одно счастие.
Как всегда бывает в дальней дороге, на первых двух-трех станциях воображение остается в том месте, откуда едешь, и потом вдруг, с первым утром, встреченным в дороге, переносится к цели путешествия и там уже строит замки будущего. Так случилось и с Олениным.
Выехав за город и оглядев снежные поля, он порадовался тому, что он один среди этих полей, завернулся в шубу, опустился на дно саней, успокоился и задремал. Прощанье с приятелями растрогало его, и ему стала вспоминаться вся последняя зима, проведенная им в Москве, и образы этого прошедшего, перебиваемые неясными мыслями и упреками, стали непрошено возникать в его воображении.
Ему вспомнился этот провожавший его приятель и его отношения к девушке, о которой они говорили. Девушка эта была богата. «Каким образом он мог любить ее, несмотря на то, что она меня любила?» – думал он, и нехорошие подозрения пришли ему в голову. «Много есть нечестности в людях, как подумаешь. А отчего же я еще не любил в самом деле? – представился ему вопрос. – Все говорят мне, что я не любил. Неужели я нравственный урод?» И он стал вспоминать свои увлечения. Вспомнил он первое время своей светской жизни и сестру одного из своих приятелей, с которою он проводил вечера за столом при лампе, освещавшей ее тонкие пальцы за работой и низ красивого тонкого лица, и вспомнились ему эти разговоры, тянувшиеся как «жив-жив курилка», и общую неловкость, и стеснение, и постоянное чувство возмущения против этой натянутости. Какой-то голос все говорил: не то, не то, и точно вышло не то. Потом вспомнился ему бал и мазурка с красивою Д. «Как я был влюблен в эту ночь, как был счастлив! И как мне больно и досадно было, когда я на другой день утром проснулся и почувствовал, что я свободен! Что же она, любовь, не приходит, не вяжет меня по рукам и по ногам? – думал он. – Нет, нет любви! Соседка барыня, говорившая одинаково мне, и Дубровину, и предводителю, что любит звезды, была также не то «. И вот ему вспоминается его хозяйственная деятельность в деревне, и опять не на чем с радостию остановиться в этих воспоминаниях. „Долго они будут говорить о моем отъезде?“ – приходит ему в голову. Но кто это они? – он не знает, и вслед за этим приходит ему мысль, заставляющая его морщиться и произносить неясные звуки: это воспоминание о мосье Капеле и шестистах семидесяти восьми рублях, которые он остался должен портному, – и он вспоминает слова, которыми он упрашивал портного подождать еще год, и выражение недоумения и покорности судьбе, появившееся на лице портного. „Ах, боже мой, боже мой!“ – повторяет он, щурясь и стараясь отогнать несносную мысль. „Однако она меня, несмотря на то, любила, – думает он о девушке, про которую шла речь при прощанье. – Да, коли я бы на ней женился, у меня бы не было долгов, а теперь я остался должен Васильеву“. И представляется ему последний вечер игры с г. Васильевым в клубе, куда он поехал прямо от нее, и вспоминаются униженные просьбы играть еще и его холодные отказы. „Год экономии, и все это будет заплачено, и черт их возьми…“ Но несмотря на эту уверенность, он снова начинает считать оставшиеся долги, их сроки и предполагаемое время уплаты. „А ведь я еще остался должен Морелю, кроме Шевалье“, – вспоминалось ему; и представляется вся ночь, в которой он ему задолжал столько. Это была попойка с цыганами, которую затеяли приезжие из Петербурга: Сашка Б***, флигель-адъютант, и князь Д***, и этот важный старик… «И почему они так довольны собой, эти господа, – подумал он, – и на каком основании составляют они особый кружок, в котором, по их мнению, другим очень лестно участвовать. Неужели за то, что они флигель-адъютанты? Ведь это ужасно, какими глупыми и подлыми они считают других! Я показал им, напротив, что нисколько не желаю сближаться с ними. Однако, я думаю, Андрей-управляющий очень был бы озадачен, что я на ты с таким господином, как Сашка Б***, полковником и флигель-адъютантом… Да и никто не выпил больше меня в этот вечер; я выучил цыган новой песне, и все слушали. Хоть и много глупостей я делал, а все-таки я очень, очень хороший молодой человек», – думает он.
Утро застало Оленина на третьей станции. Он напился чаю, переложил с Ванюшей сам узлы и чемоданы и уселся между ними благоразумно, прямо и аккуратно, зная, где что у него находится, – где деньги и сколько их, где вид и подорожная и шоссейная расписка, – и все это ему показалось так практично устроено, что стало весело, и дальняя дорога представилась в виде продолжительной прогулки.
В продолжение утра и середины дня он весь был погружен в арифметические расчеты: сколько он проехал верст, сколько остается до первой станции, сколько до первого города, до обеда, до чая, до Ставрополя и какую часть всей дороги составляет проеханное. При этом он рассчитывал тоже: сколько у него денег, сколько останется, сколько нужно для уплаты всех долгов и какую часть всего дохода будет он проживать в месяц. К вечеру, напившись чаю, он рассчитывал, что до Ставрополя оставалось 7/11 всей дороги, долгов оставалось всего на семь месяцев экономии и на 1/8 всего состояния, – и, успокоившись, он укутался, спустился в сани и снова задремал. Воображение его теперь уже было в будущем, на Кавказе. Все мечты о будущем соединялись с образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей. Все это представляется смутно, неясно; но слава, заманивая, и смерть, угрожая, составляют интерес этого будущего. То с необычайною храбростию и удивляющею всех силой он убивает и покоряет бесчисленное множество горцев; то он сам горец и с ними вместе отстаивает против русских свою независимость. Как только представляются подробности, то в подробностях этих участвуют старые московские лица. Сашка Б*** тут вместе с русскими или с горцами воюет против него. Даже, неизвестно как, портной мосье Капель принимает участие в торжестве победителя. Ежели при этом вспоминаются старые унижения, слабости, ошибки, то воспоминание о них только приятно. Ясно, что там, среди гор, потоков, черкешенок и опасностей, эти ошибки не могут повториться. Уж раз исповедался в них перед самим собою, и кончено. Есть еще одна, самая дорогая мечта, которая примешивалась ко всякой мысли молодого человека о будущем. Это мечта о женщине. И там она, между гор, представляется воображению в виде черкешенки-рабыни, с стройным станом, длинною косой и покорными глубокими глазами. Ему представляется в горах уединенная хижина и у порога она , дожидающаяся его в то время, как он, усталый, покрытый пылью, кровью, славой, возвращается к ней, и ему чудятся ее поцелуи, ее плечи, ее сладкий голос, ее покорность. Она прелестна, но она необразованна, дика, груба. В длинные зимние вечера он начинает воспитывать ее. Она умна, понятлива, даровита и быстро усвоивает себе все необходимые знания. Отчего же? Она очень легко может выучить языки, читать произведения французской литературы, понимать их. «Notre Dame de Paris», например, должно ей понравиться. Она может и говорить по-французски. В гостиной она может иметь больше природного достоинства, чем дама самого высшего общества. Она может петь, просто, сильно и страстно. «Ах, какой вздор!» – говорит он сам себе. А тут приехали на какую-то станцию и надо перелезать из саней в сани и давать на водку. Но он снова ищет воображением того вздора, который он оставил, и ему представляются опять черкешенки, слава, возвращение в Россию, флигель-адъютантство, прелестная жена. «Но ведь любви нет, – говорит он сам себе. – Почести – вздор. А шестьсот семьдесят восемь рублей?.. А завоеванный край, давший мне больше богатства, чем мне нужно на всю жизнь? Впрочем, нехорошо будет одному воспользоваться этим богатством. Нужно раздать его. Кому только? Шестьсот семьдесят восемь рублей Капелю, а там видно будет…» И уже совсем смутные видения застилают мысль, и только голос Ванюши и чувство прекращенного движения нарушают здоровый, молодой сон, и, сам не помня, перелезает он в другие сани на новой станции и едет далее.
На другое утро то же самое – те же станции, те же чаи, те же движущиеся крупы лошадей, те же короткие разговоры с Ванюшей, те же неясные мечты и дремоты по вечерам, и усталый, здоровый, молодой сон в продолжение ночи.
